Александр СЕМЧЕНКО,
Магистр политической науки, выпускник Московской Высшей школы социальных и экономических наук, Москва

ВВЕДЕНИЕ 

Сложившаяся к настоящему времени в России практика прикладного анализа актуальных тенденций на постсоветском пространстве не раз демонстрировала свою неспособность как спрогнозировать исход тех или иных процессов, так и внятно описать их суть. Причиной подобной неэффективности отчасти являются общие для всех направлений политического анализа родовые пятна: подгонка результатов под заказчика, оперирование устаревшим категориальным аппаратом и методологическим инструментарием[1], принятие желаемого за действительное (wishful thinking) и проч.

Однако, как представляется, одной из наиболее распространенных ошибок политических экспертов является попытка объяснения всего через экстраполяцию на постсоветские страны опыта самой России. В данном случае исследователь в своем анализе исходит не из внутренней логики разворачивающегося на его глазах процесса, но из того, что этот процесс обязательно повторяет некий этап, уже пройденный Россией. В результате, обнаружив ряд внешних тождеств и подобий, эксперт с изучения реальности переключается на осмысление голой аналогии. В конечном итоге такая подмена объекта анализа и приводит к ошибочным выводам.

Между тем, актуальная политическая (и историческая) повестка у России и других постсоветских стран существенно отличаются. Для большинства бывших союзных республик распад СССР положил начало взаимоувязанным процессам государственного и национального строительства, которые стали определяющими факторами политического и социально-культурного развития новых независимых государств (ННГ). В свою очередь, Россия как бывшая метрополия столкнулась с иными вызовами и задачами.

Феномен ННГ довольно хорошо изучен и описан на примере стран Центральной и Восточной Европы, которые возникли на политической карте после Первой мировой войны в результате распада Австро-Венгрии и Российской империи. В межвоенное двадцатилетие (1919-1939 гг.) они прошли через этап интенсивного нациестроительства. Причем во всех без исключения случаях этот процесс носил характер целенаправленной политики по культурной гомогенизации населения и формированию у него лояльности по отношению к новой государственности.

Из всех республик бывшего СССР опыт продолжительного существования в качестве национального государства в досоветский период был только у Литвы, Латвии и Эстонии. У многих были свои традиции государственности, но еще в донациональный период (то есть в средневековье и Новое время), а также недолговечный и в целом неудачный опыт провозглашения буржуазно-демократических республик в революционную эпоху (с 1917 по 1920 гг.). Этот противоречивый исторический багаж в значительной степени предопределяет различный характер и интенсивность протекающих в каждом из ННГ процессов государственного и национального строительства. Однако вектор их развития остается неизменным — создание nation-state.

Зачастую этот процесс сопровождается острой политической борьбой, стороны которой активно апеллируют к конкурирующим интерпретациям собственной истории. Но каков бы ни был накал страстей, суть конфликта, как правило, не в попытках остановить или повернуть вспять процессы национального строительства, а, напротив, через критический диалог нащупать более прочный идеологический и культурный фундамент под возводимые государственные институты.

В связи с этим, например, большой ошибкой является восприятие внутриукраинской борьбы между «оранжевыми» и «голубыми» как антагонистической. По основным вопросам (сохранение суверенитета, необходимость формирования национального государства) противоречий между конкурирующими политическими силами нет. Расхождения касаются проблем более частного порядка: в какой степени процесс нациестроительства должен опираться на этнокультурную компоненту. Более того, притирка позиций идет не только между «оранжевыми» и «голубыми», но и внутри каждого из лагерей.

Более мучительный поиск подходящего государственного и национального дизайна характерен для современной Беларуси. В условиях демократии нахождение национального консенсуса заняло бы меньше времени и проходило бы не так болезненно. Но даже ригидность авторитарного режима, построенного в Беларуси, может лишь замедлить процесс, повлиять на его траекторию, но не отменить совсем. Так, в последние годы все более очевидной становится конвергенция конкурирующих идеологических дискурсов, выразителями которых являются А.Лукашенко и его соперники из стана национально-демократической оппозиции. Этот феномен и станет предметом подробного рассмотрения в данной работе.

Однако прежде чем приступить к анализу особенностей процесса нациестроительства в Беларуси, необходимо хотя бы бегло затронуть два более общих вопроса, важных для понимания сути происходящих в ННГ трансформаций. Первый из них касается национальной политики в СССР, а второй – проблемы легитимности новой национальной элиты.

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС В СССР

Распад СССР во многом был обусловлен непоследовательностью национальной политики, которая проводилась советским руководством. Ее противоречивость проявилась уже с первых шагов нового большевистского правительства. Декларируя, с одной стороны, свою приверженность интернационализму и всерьез собираясь добиваться мировой революции, которая сотрет границы между государствами, большевики, с другой стороны, создали Народный комиссариат по делам национальностей (Наркомнац), который трактовал понятие «нации» сугубо в этническом, а не гражданском ключе.[2] Тогда же появился лозунг о праве народов бывшей Российской империи на национальное самоопределение.

При этом не стоит преувеличивать принципиальности тогдашнего советского руководства. Большевики умели закрывать глаза на права этнических сообществ, когда этого требовала революционная целесообразность. Об этом говорит та легкость, с которой проводилось территориальное размежевание как внутри Советского государства, так и с другими странами.

Отчасти непоследовательность большевистского правительства объяснялась тем, что коммунистическая верхушка была вынуждена пойти на временный компромисс с национальными движениями на периферии империи, поскольку нуждалась в военной поддержке со стороны этнических меньшинств в годы Гражданской войны, а после нее — в подготовленных кадрах, которые могли бы осуществлять политику советского руководства на местах. Представители национальных движений, состоявших в значительной степени из образованной интеллигенции, подходили для этого как нельзя лучше.

Но уже со сталинских времен намечается тенденция перехода к построению советского национального государства на русской культурной основе. В 1930-е годы происходит возврат к преподаванию истории в учебных заведениях как отдельного предмета. Причем истоки СССР брали свое начало в создании так называемой Киевской Руси. Только на первый взгляд название учебника «История СССР с древнейших времен до XVIII века» кажется апофеозом абсурда. Постулирование такой континуальности имело важную функцию — привязывало русскую историю к советской неразрывными узами, одновременно легитимизируя социализм в России и русскость в советском социализме.

Наиболее зримо тенденция к построению национального государства в СССР проявилась в участившемся использовании словосочетания «советский народ» вместо прежней «дружной семьи советских народов». Создание советского народа требовало продолжения политики ассимиляции нерусских этнических групп СССР, перевода их на русский язык. И в этом деле к концу существования Советского Союза был достигнут значительный успех: как в плане бытовой, так и в плане массовой культуры разрыв между представителями различных этнических сообществ стремительно сужался. Культурная гомогенизация советского общества на излете застоя достигла довольно высокой степени.

Тем не менее, советское руководство не считало нужным отказаться от прежней парадигмы — продолжали существовать 15 советских республик, национальные автономии, запись о национальности во всех документах, огромные средства направлялись на поддержание национальных культур и интеллигенции. В СССР была создана письменность для 57 этнических групп, во всех союзных республиках функционировали национальные союзы литераторов, кинематографистов и композиторов, работали национальные академии наук.[3] Следует отметить, что производство национального культурного продукта дотировалось государством вне зависимости от спроса на него со стороны населения. Книги на языках народов СССР, например, печатали многотысячными тиражами, даже если потом им было суждено десятилетиями пылиться на полках книжных магазинов. Вряд ли ощущалась потребность и в многочисленных народных музыкальных коллективах, которые начисто были лишены какой-либо творческой индивидуальности, зато имели собственную квоту в эфирах республиканских теле- и радиоканалов. Таким образом, интернационалистское государство само взяло на себя функцию этнического антрепренера.

Однозначного ответа на вопрос, почему коммунистическая верхушка не пошла по пути реформирования национальных отношений и демонтажа существовавшей системы институализации национальности в этническим смысле, нет. Видимо, тут присутствовала определенная инерция: советское руководство эпохи застоя просто не было в состоянии не только осуществить, но и сформулировать хоть какую-то радикальную реформу. Помимо прочего, до начала «перестройки» национальный вопрос в Советском Союзе остро не стоял, и у Политбюро была уверенность, что все прекрасно будет работать и в прежнем виде. По иронии истории СССР распался именно по контурам незначимых для коммунистической номенклатуры границ, которые ею всерьез не воспринимались как разделительные линии.

ПРОБЛЕМА ЛЕГИТИМНОСТИ НОВЫХ НАЦИОНАЛЬНЫХ ЭЛИТ

К моменту распада СССР наиболее сильные национальные движения возникли в республиках Прибалтики, Молдавии, Грузии, Армении, Азербайджане и Украине. В остальных республиках национальные силы были настолько слабы, что они не могли навязать существовавшему коммунистическому руководству собственную политическую повестку — борьбу с союзным центром за расширение полномочий республиканской власти вплоть до обретения полноценного суверенитета.

Показательно, что в референдуме 17 марта 1991 года не участвовали уже 6 союзных республик: Литва, Латвия, Эстония, Грузия, Армения и Молдавия. В остальных поддержка «обновленной федерации равноправных суверенных республик» в среднем составляла около 76,4% (даже в Украине «за Союз» проголосовало 70,2%).

Впрочем, значение результатов референдума не стоит преувеличивать, поскольку они фиксируют лишь один из моментов очень подвижного общественного настроения начала 1990-х. Уже 1 декабря 1991 года более 90% украинцев на другом референдуме поддержали провозглашение независимости Украины, и это, конечно, были те же люди, которые полугодом ранее голосовали за сохранение СССР. Важно другое — еще до Беловежских соглашений Советский Союз фактически распался, в нем выделилась группа, авангард, где национальное движение либо взяло власть в свои руки, либо принудило республиканскую коммунистическую номенклатуру реализовывать собственный сценарий — сценарий сецессии.

Помимо этого авангарда можно выделить еще две группы советских республик. В одной национальные партийные номенклатуры совсем не имели амбиций и не желали большей самостоятельности от союзного центра. Они чувствовали огромный дискомфорт от необходимости принятия самостоятельных решений, привыкнув лишь в меру сил и способностей выполнять распоряжения Москвы. Им либо не хватало интеллектуального ресурса для осуществления самостоятельной политики, либо они считали, что их личные карьерные интересы могут быть реализованы именно в большом федеративном государстве. Одновременно, республики, входившие в эту группу, были противниками демократизации и реформирования СССР. Это в равной мере справедливо как для Беларуси (которую Алесь Адамович называл «Вандеей перестройки»), так и республик Центральной Азии и Казахстана. Национальные движения в них были настолько слабы, что не имели реальных рычагов влияния на ситуацию (например, такого как популярность среди населения). Даже принятие на протяжении лета 1990 года деклараций о суверенитете в этих республиках произошло не в результате уступки местным национальным силам, а потому что подобные декларации были уже приняты другими, в том числе Россией.

Третий образец поведения был представлен РСФСР. Здесь все определялось борьбой российской республиканской номенклатуры во главе с Борисом Ельциным с союзным руководством. Вряд ли интенции российского руководства распространялись на выход из СССР и разрушение «последней империи». Сама логика политической борьбы после президентских выборов июня 1991 года подталкивала Б. Ельцина к денонсации Союзного договора 1922 года. Это был самый простой сценарий устранения Михаила Горбачева, что на тот момент казалось приоритетной задачей. Альянс Ельцина и республиканских элит определил судьбу не только первого и последнего президента СССР, но и самого Советского Союза. Беловежские соглашения и Алма-Атинская встреча только констатировали его смерть.

В одночасье республиканская коммунистическая номенклатура оказалась в качественно новой ситуации. Независимо от того, хотела она независимости или нет, суверенитет стал той реальностью, которая начала властно определять их дальнейшие шаги, задавать логику проводимой политики. И первая важная проблема, которая нуждалась в срочном решении, была проблема легитимности новой, уже национальной (в европейском понимании этого слова — то есть государственной) элиты.

Если легитимность коммунистической номенклатуры определялась тем, что она фактически представляла собой властный филиал Москвы, то после обретения реального суверенитета этого конечного источника власти не стало. Для подтверждения своей легитимности представители новой элиты вынуждены были провести первые национальные выборы. Этот шаг становился важным символом изменения источника власти — она стала принадлежать гражданам страны.

Вторая важная проблема заключалась в том, что народ-источник легитимности представлял собой довольно аморфное образование, где «общая воля» (в терминах Руссо) практически не просматривалась. Значительная часть населения ННГ относилась враждебно к самой идее независимости, была нелояльна собственной стране. О каком-то подобии национального консенсуса по поводу обретенной государственности можно было говорить не более чем в половине бывших советских республик. И чтобы не подрывать основы своей власти, политическое руководство в ННГ было вынуждено заняться форсированием создания нации. Это справедливо и для демократической Литвы и для Туркмении, режим в которой нельзя характеризовать иначе, как политический атавизм.

ГЕНЕЗИС БЕЛОРУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ

Согласно концепции Мирослава Гроха, «запоздавшие» нации Центральной и Восточной Европы (как правило, входившие в состав других государств или многонациональных империй) прошли через три фазы развития национального движения. На первой фазе появляется небольшая группа энтузиастов, которая изучает народный язык, обычаи, историю. Никаких политических и социальных лозунгов они не выдвигают. Тем не менее, эти энтузиасты создают почву, условия для появления во второй фазе нового, более многочисленного, поколения национальных активистов. Сам Грох этот процесс называет «ферментацией национального сознания». В третьей фазе требования, выдвинутые национальным движением, завоевывают все большую популярность в народных массах и мобилизуют их на борьбу, которая, наконец, увенчивается (или не увенчивается) созданием собственного государства.[4]

Исходя из этой схемы, первая фаза развития белорусского национального движения началась во второй трети XIX века. Тогда в среде мелкопоместной католической шляхты сначала пробудился интерес к белорусскому языку, который к тому времени, утратив литературный статус, являлся сугубо крестьянским, народным языком. Несмотря на это, ряд польскоязычных поэтов, выходцев из Литвы[5] (Адам Мицкевич, Ян Чачот, Людвик Кондратович), делают первые робкие литературные эксперименты на «мужыцкай мове».

Во второй половине XIX века Винцент Дунин-Марцинкевич и Франтишек Богушевич, оставаясь польскоязычными в быту, пишут свои произведения уже преимущественно по-белорусски.[6] Последнему, кстати, белорусы обязаны и своему этнониму — Беларусь, который с легкой руки Богушевича окончательно закрепился только к концу XIX века. Термин «Литва» к тому времени уже использовался представителями литовского национального движения, чье развитие значительно опережало белорусское.

Началом второй фазы можно считать образование зимой 1902–1903 гг. Белорусской революционной громады (позднее Белорусская социалистическая громада — БСГ). Первая белорусская политическая партия была создана представителями студенческих организаций Москвы и Санкт-Петербурга: братьями Иваном и Антоном Луцкевичами, Алоизой Пашкевич, Алесем Бурбисом, Вацлавом Ивановским, Казимиром Кастравицким и Феликсом Умястовским.[7]

Показательно, что деятели первой и второй волны белорусского национального движения преимущественно были выходцами из среды католической мелкопоместной шляхты. Их предки были активными участниками антирусских восстаний 1830 и 1863–64 гг. Франтишек Богушевич лично принимал участие в последнем восстании и даже был ранен. Винцент Дунин-Марцинкевич за помощь инсургентам несколько месяцев просидел в тюрьме. Будучи тесно связанными культурой и воспитанием с польским национальным движением, которое к тому времени уже достигло определенных результатов (поляки обладали самыми развитыми формами национального сознания в регионе), белорусские активисты фактически пытались перенести на местную почву его методы и концептуальные установки. То есть перед их глазами была уже готовая матрица создания нации.

Самое главное отличие от польского опыта заключалось в том, что социальная структура создаваемой белорусской нации была неполной: не было ни национальной буржуазии, ни собственного чиновничества, интеллигенция и высшее сословие за редким исключением считали себя представителями либо польской, либо русской культуры. Этим фактором и был вызван специфический уклон белорусского национального движения — оно было социалистическим (фактически народническим) и апеллировало к крестьянству (самой инертной социальной группе).

После первого неудачного опыта политической борьбы, который БСГ получила в годы русской революции 1905 г., активисты движения решили сосредоточиться на агитации и просвещении, для чего и начали в 1906 году издание белорусскоязычной газеты «Наша доля».[8] Впрочем, ее собственная доля была незавидной: из 7 номеров 5 были конфискованы, а гранки последнего были уничтожены еще до печати. Но уже с декабря 1906 года в свет выходит новая легальная газета —«Наша ніва».

Роль «Нашай нівы»трудно переоценить. За почти 10 лет своего существования она стала центром формирования и притяжения целого поколения национальных активистов, организовав сеть подписчиков по всей стране (в основном в среде сельской интеллигенции). Помимо этого газета стала трибуной для белорусских поэтов и писателей (в том числе для таких классиков, как Янка Купала и Якуб Колас), а также творческой лабораторией, где вырабатывались нормы современного литературного белорусского языка.

Без сделанного «Нашай нівай»трудно представить себе то, что произошло в 1917–1919 гг. В декабре 1917 года в Минске был созван Всебелорусский конгресс (съезд представителей общественных организаций и делегатов от населения), который не смог закончить работу, так как был разогнан большевиками, как только речь зашла о национальном самоопределении белорусов в составе новой России. Но выборные органы конгресса продолжили работу и издали три уставные грамоты. 20 февраля 1918 года был образован Народный секретариат (правительство). 9 марта 1918 года вторая грамота провозгласила создание Белорусской Народной Республики, а 25 марта того же года БНР была провозглашена независимым суверенным государством.[9]

Говорить о том, что БНР стала полноценным государством, конечно, не приходится. Ее органы функционировали только в периоды между различными оккупациями — немецкой, большевистской, польской. Тем не менее, определенные атрибуты государственности у этого проекта были — республика имела несколько дипломатических миссий, была признана правительствами некоторых стран (такими же новообразованными — Украинской Народной Республикой, кемалистской Турцией и др.), были неудачные попытки создания национальной армии. Больших результатов удалось добиться лишь в области создания сети национального образования и развития культуры. Так или иначе, но именно из-за создания БНР большевики впоследствии вынуждены были пойти на провозглашение БССР — это, наверное, и есть наиболее важный результат деятельности белорусского национального движения начала ХХ века.

Победа большевиков не означала автоматического прекращения процессов национального строительства. До середины 1920-х гг. в БССР проводилась политика т.н. белорусизации, включавшая в себя перевод на язык титульной нации документооборота, квотирование представительства этнических белорусов в советских и партийных органах и проч. (своеобразный аналог affirmative action). Как и в большинстве союзных республик, этот процесс завершился в конце 20-х жестокими репрессиями против «нацдемовщины». Уже в 1930-е гг. политика белорусизации сменилась русификацией. Особенно быстрые темпы русификация приобрела в 1960-70-е гг., что было обусловлено интенсивными процессами индустриализации и урбанизации. Тогда большинство молодых белорусов, желавших поселиться в городах, вынуждено было получать высшее и профессионально-техническое образование исключительно на русском языке. Т.е. отказ от использования родного языка стал неотъемлемым атрибутом социального лифта.

Стоит оговориться, что русификация проводилась руками собственной партийной элиты и не встречала активного сопротивления, как в некоторых других советских республиках. В итоге БССР стала, пожалуй, самой денационализированной частью советской империи, а белорусское национальное самосознание одним из самых слабых. Однако крах СССР не позволил довести этот процесс до его логического завершения — окончательной замены белорусской идентичности советской.

ДВЕ КОНЦЕПЦИИ НАЦИЕСТРОИТЕЛЬТСВА В БЕЛАРУСИ

В своем программном эссе «Основы рационального национализма», написанном в 1990 году, Сергей Дубавец, обращаясь к тогда еще немногочисленным активистам, группировавшимся вокруг Белорусского народного фронта (БНФ), призвал опираться в борьбе за национальное возрождение на фундамент, заложенный в начале ХХ века основателями газеты «Наша ніва».[10] По крайней мере, самого Дубавца нельзя обвинить в непоследовательности: в 1991 году он возобновил выпуск этого издания. Тем не менее, белорусское национальное движение, организационно представленное БНФ, так и не смогло завоевать прочных позиций, сопоставимых если не с прибалтийскими народными фронтами, то хотя бы с украинским Рухом.[11]

Во многом эта слабость объяснялась тем, что национальные активисты ориентировались на прибалтийскую модель «национального возрождения». При этом закрывались глаза на очевидное отличие исторических, культурных и социальных предпосылок. Народные фронты Литвы, Латвии и Эстонии делали ставку на возрождение своих довоенных государств, двадцатилетний опыт существования которых позволил сформировать стойкое национальное самосознание. Добившись независимости, балтийские политики полностью отказались от советского опыта, как бы заново начали писать свою историю с момента утраты государственности в 1940 году.

Белорусское национальное движение для повторения подобного опыта не обладало ресурсами (политическими, историческими, идеологическими) даже в минимальной степени. Но при этом пыталось действовать, как если бы эти ресурсы у него были. Национальные активисты в своей агитации обращались не к реальным денационализированным, советизированным белорусам, но к представителям среднеевропейской страны, обладающим четкой идентичностью и высокой степенью самосознания. Поэтому раз за разом, делая ставку на пробуждение несуществующих национальных чувств, национальное движение проигрывало.

Одно из объяснений такой близорукости и упрямства заключается в том, что активисты БНФ исходили из презумпции того, что нация является объективной реальностью, а не социальным конструктом. По их мнению, ее не столько нужно создавать, сколько возрождать уже существующие, но пока дремлющие национальные связи. Такая тактика была бы вполне оправдана, будь у Беларуси более-менее продолжительный опыт строительства национального государства с масштабной индоктринацией национального мифа. Но его не было. Вместо него был продолжительный советский опыт, серьезным осмыслением которого никто из национальных активистов не занимался.

В итоге появление в 1991 году независимой Республики Беларусь стало не столько заслугой национального движения, сколько результатом стечения исторических обстоятельств. При этом, как удачно подметил публицист Алесь Чобат, большинство белорусов, в том числе правящая номенклатура, восприняли независимость как «метеорологическую аномалию», как снег и мороз в июле, и все ждали, «когда уже это все закончится».[12] Но это не закончилось. И в 1994 году произошла закономерная ротация правящей элиты. На смену той ее части, которая не имела собственного проекта, пассивно реагируя на вызовы новой политической реальности, пришел Александр Лукашенко.

Став главой государства и связав свою политическую судьбу с ним, первый президент был вынужден в конечном итоге пойти в направлении укрепления суверенитета и строительства нации. Тем не менее, его проект для Беларуси совершенно не совпадал с тем, что предлагалось национально-демократической оппозицией. Лукашенко не стал ломать укорененную советскую ментальность белорусов, но попытался вписать ее в современный политический контекст. Творческое переосмысление советского идеологического багажа и его адаптация заняли почти десятилетие, но в итоге с 2003/2004 учебного года в вузах Беларуси была введена новая дисциплина — Основы идеологии белорусского государства. Этот шаг был призван выполнить две важнейшие функции: непротиворечиво кодифицировать официальный взгляд на белорусскую государственность и нацию, а также попытаться не упустить новое поколение, которое, не успев пройти через советскую систему социализации, более охотно усваивало оппозиционные трактовки.

КОНВЕРГЕНЦИЯ КОНКУРИРУЮЩИХ МОДЕЛЕЙ НАЦИЕСТРОИТЕЛЬСТВА

Борьба между альтернативными концепциями нациестроительства определяла большинство внутриполитических процессов Беларуси в 1990-х. Каждый из лагерей – власть и оппозиция – предпринимали попытки закрепления собственной системы национальной идентификации. Итогом этого стало полярное разделение представлений о том, чем является белорусская нация. У каждого лагеря были собственные национальные символы (герб, флаг, гимн),[13] свой День независимости,[14] свое понимание истоков белорусской государственности.

Ситуация «национальной шизофрении» казалась непреодолимой, однако в начале 2000-х гг. наметилась тенденция к постепенному сближению дискурсов власти и оппозиции. На теоретическом уровне эту конвергенцию можно описать как дрейф демократической оппозиции от этнической концепции нации к гражданской. В свою очередь, во властном дискурсе все больше легализуется белорусский культурный и исторический контекст.

Сближению концептуальных установок противоборствующих лагерей предшествовал этап активного переосмысления десятилетия независимости в среде белорусской интеллигенции, традиционно отвечавшей за интеллектуальную подпитку национального движения.

Большой резонанс вызвало эссе философа Валентина Акудовича «Без нас», где впервые прямо был сформулирован тезис о глубоко репрессивной сущности идеи «Адраджэньня» (так по аналогии с итальянским «Рисорджементо» в Беларуси называют национальное движение): «Наше Адраджэньне стало своеобразным интеллектуальным геноцидом белорусского общества, поскольку оно отказывало в праве на высокую самооценку не только современникам, но и десяткам предыдущих поколений, которые без сопротивления 200 лет прожили под ярмом восточного колонизатора»[15]. Причем, как остроумно заметил В. Акудович, если у современников есть еще шанс реабилитироваться, вступив в ряды БНФ или выписав «Нашу ніву», то предки сегодняшних белорусов, спокойно прожившие свою жизнь «при Советах», навеки обречены на бесславие. «Опыт нашего прошлого убедительно свидетельствует, что пространство, обозначенное сегодня государственными границами Республики Беларусь, может быть более-менее прочно объединено только идеей социальности, но ни в коем случае не идеей национальности», — подвел итог своим рассуждениям В. Акудович.[16]

Эта мысль была поддержана и другими публицистами. Так, Алесь Чобат в одном из своих эссе отметил, что «национально-озабоченные радикалы» придумали себе монополию на любовь к родине, при этом, не предложив ничего нового, ни шагу не ступив дальше романтиков времен «Нашай нівы»[17]. В то же время ситуации начала и конца ХХ века были диаметрально противоположными: в начале века не было ни литературного белорусского языка, ни международно-признанного суверенитета. «Разделение граждан Республики Беларусь на «сознательных» и «несознательных» копает яму именно под ту независимость, которая уже есть. Приоритет должен быть не за «патриотизмом» и «сознанием», а за лояльностью белорусскому государству, за верностью его суверенитету», — заключил А.Чобат.

Параллельно с трансформациями в оппозиционном лагере некоторые изменения произошли и с установками власти. На уровне языка их наиболее заметным выражением стала легализация в официальном дискурсе понятий «независимость» и «нация», которые ранее являлись частью исключительно оппозиционного лексикона и поэтому несли в себе некоторую этноцентрическую коннотацию. Строго блюдя свой «интернациональный» имидж, официальная власть предпочитала использовать в подобных контекстах менее окрашенные слова-субституты —«народ», «суверенитет». Однако постепенно монополия оппозиции была разрушена, и слова «нация», «независимость» стали неотъемлемой частью политической риторики официозных идеологов и пропагандистов.

«Незалежницкий» уклон белорусской власти был замечен даже в стане консервативного, этноцентричного крыла национального движения. В 2002 году бывший главный редактор «Нашай нівы» Сергей Дубавец опубликовал небольшую полемическую заметку «Нехотя навстречу», в которой высказал мысль о необходимости сближения оппозиции и власти: «Природа берет свое. И это природа единого национального организма, где власть и оппозиция соревнуются, а не находятся в смертельной схватке… Национальная культура не может быть непримирима к армии и правительству в рамках одного народа и одной страны… Оппозиция должна… актуализироваться, сделав шаг навстречу. Например, собрать Конгресс демократических сил в поддержку официальной линии на независимость (с критикой других неприемлемых аспектов официальной политики). Противостояние — не самоцель. Цель — Беларусь».[18]

Закреплению тренда на сближение дискурсов власти и оппозиции в значительной мере способствовали торговые и «газовые» войны с Россией. Угроза социального и экономического катаклизма вынудила белорусские власти заняться активной мобилизацией поддержки с целью недопущения негативных для себя политических последствий. Как известно, ничто так не сплачивает, как образ внешнего врага, агрессора, которым предстала в данном случае Россия. В свою очередь, официальные власти выступили в роли защитников национальных интересов и даже шире – независимости.

В мае 2005 года именно по инициативе А. Лукашенко центральная улица Минска была переименована в проспект Независимости (ранее проспект Ф. Скорины). А в 2007 году празднование Дня независимости не только приобрело невиданный доселе масштаб, но и нехарактерный ранее акцент. С тех пор как А. Лукашенко избрал 3 июля (годовщина освобождения Минска от фашистских оккупантов) в качестве главного праздника страны, он отмечался, скорее, как День республики (второе официальное название Дня независимости). Однако в минувшем году упор был сделан на понятие «независимость». В преддверие праздника Министерством культуры по всей стране было организовано более 70 концертов «За независимую Беларусь». Марафон завершился 3 июля в Минске гала-представлением с участием звезд белорусской эстрады.

Такой подход фактически вынудил оппозицию отказаться от бойкота официальных «красных дат», которого она придерживалась более 10 лет. Накануне 3 июля Оргкомитет по празднованию Дня независимости в альтернативной версии (27 июля) выпустил открытое обращение к сторонникам демократических сил, в котором призвал их принять активное участие в запланированных мероприятиях. В обращении отмечалось, что 3 июля 1944 года белорусы показали «себе и всему миру свою тягу к Свободе»: «За героическую партизанскую борьбу и активное сопротивление оккупантам Беларусь стала полноценным членом-основателем ООН. Беларусь стали узнавать и уважать в мире. 3 июля белорусы еще на шаг приблизили Независимость. Но достичь настоящей Свободы и Независимости нам удалось только через полвека, после распада Советского Союза».[19]

Позиция, занятая оппонентами А. Лукашенко по вопросу 3 июля, прежде всего, интересна тем, что это один из ярких примеров смены парадигм. Вместо слепого противостояния власти и принципиального отрицания советского символического наследия, важной частью которого, безусловно, является Великая Отечественная война,[20] идеологи оппозиции постарались вписать ее в собственный контекст, найти ей подобающее место в национальной системе координат.

До сих пор на поле все еще актуальной для массового сознания советской мифологии играла только власть, а оппозиция пыталась ее деконструировать. В частности, в 1990-е годы делались многочисленные шаги по переосмыслению трагического военного опыта. Белорусский народ в них представал жертвой двух тоталитарных, одинаково людоедских режимов. Одновременно предпринимались попытки реабилитации националистических организаций, действовавших на оккупированной территории и де-факто являвшихся коллаборационистскими, несмотря на то, что они не принимали участия в преступлениях фашистов. Эти действия не только не увенчались успехом, но и способствовали формированию стойкого неприятия оппозиции значительной частью белорусов, для которых военная мифология является священной коровой.

Проблема отношения к ВОВ все же никогда не была ключевой в противоречиях между дискурсами власти и национально-демократической оппозиции. Наиболее сущностными вопросами всегда являлись следующие: истоки белорусской государственности, проблема цивилизационного выбора между Европой и Россией, а также языковой вопрос. По всем трем направлениям в настоящий момент ведется активная притирка позиций власти и оппозиции.

ИСТОКИ БЕЛОРУССКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ: ВКЛ VS БССР

Активистами национального движения получение независимости в 1991 году воспринималось как возвращение государственности, традиции которой были прерваны в конце XVIII века (после аннексии ВКЛ Россией) и которая ненадолго возродилась в нач. XX века в ипостаси БНР. БССР, провозглашенная большевиками в Смоленске на региональной Северо-западной конференции ВКП(б), воспринималась как эрзац государственности. Закономерно, что символами новой Беларуси в 1991 году стали бело-красно-белый флаг и герб «Погоня»— символы БНР.

А. Лукашенко, придя к власти, решительно отказался следовать в русле этой «возрожденческой» парадигмы. Одним из первых шагов нового главы государства стала обратная замена исторической символики на несколько видоизмененную советскую. Президент объяснил эту инициативу тем, что видит истоки белорусского государства именно в БССР. Впоследствии он не раз повторял эту мысль.[21]

Разворот в прошлое, осуществленный А.Лукашенко, был хоть и пассивно, но поддержан большинством белорусских граждан. Отчасти этому способствовали десятилетия советской пропаганды, которая вдалбливала тезис о том, что лишь в БССР белорусы смогли реализовать свое право на национальное самоопределение. Но еще в большей степени этому содействовал тот факт, что в 1960–80-е годы БССР входила в число лидеров среди союзных республик по уровню благосостояния ее жителей и промышленному развитию.[22] Причем этот расцвет, «золотой век» был непосредственно пережит большинством взрослого населения страны, сформировав эмоционально-личное отношение к советскому опыту.

Однако уже в нач. 2000-х, по мере преодоления кризиса и утоления потребительского голода, эпоха БССР перестала восприниматься как «золотой век». Кроме того, выросло новое поколение белорусов, которые не успели застать расцвет, зато сполна хлебнули прелестей дефицитной экономики. Свои плоды дало и десятилетие преподавания истории Беларуси по учебникам, фактически написанным в русле «возрожденческой» парадигмы.

Перечисленные факторы привели к постепенному размягчению официальной позиции в отношении доБССРовской истории. С определенными оговорками и ВКЛ, и БНР были вписаны в контекст белорусской государственной традиции, что нашло свое место в соответствующих разделах на сайте президента страны.[23]

Примечательно, что в 2002–2003 годах съемки фильма «Анастасия Слуцкая», событийная канва которого отсылает к одному из эпизодов истории ВКЛ, были взяты под патронаж А. Лукашенко и профинансированы из государственного бюджета. Ранее мифологизацией белорусского средневековья увлекались исключительно оппоненты существующей власти, поскольку именно с эпохой ВКЛ соотносили «золотой век» Беларуси. Теперь же именно по госзаказу из маргинальной фигуры белорусской истории начала XVI века (Слуцкая княжна Анастасия), которой в летописи посвящено не больше трех строк, слепили белорусскую Жанну д’Арк.

Еще одним важным индикатором изменения отношения белорусских властей к проблеме исторического прошлого страны стало переименование официального печатного органа Администрации президента — газеты «Советская Белоруссия». С 2005 года ее название было сокращено до «СБ», а затем эта аббревиатура развернута в «Беларусь Сегодня», окончательно снимая символический отсыл к советской эпохе.

ЯЗЫКОВОЙ ВОПРОС: ОТ ПРИНУДИТЕЛЬНОЙ БЕЛОРУСИЗАЦИИ К РЕАЛЬНОМУ ДВУЯЗЫЧИЮ

Проблема статуса белорусского языка всегда остро воспринималась активистами национального движения. В нач. 1990-х доминировало убеждение, что национальное белорусское государство обязано в сжатые сроки создать условия для перевода всех сфер социальной жизни на белорусский язык. Робкие попытки начать общественную дискуссию на тему, возможен ли русскоязычный белорусский национализм (по примеру англоязычного ирландского), были единичными и не носили характера широкого обсуждения. Гораздо активнее обсуждался опыт Израиля, который государственным языком сделал никому не известный в 1947 году иврит, и особенно межвоенной Чехии, в которой даже градчанских проституток заставили перейти с немецкого на чешский.

Презюмировалось, что от языка отказаться нельзя, поскольку это важная часть беларушчыны (агрегированной белорусской идентичности), без языка не будет нации.[24] В результате в 1991 году был принят новый закон о государственном языке, согласно которому этот статус получил только белорусский язык, а русский был «разжалован» до «языка межнационального общения». Последовавшая за этим политика белорусизации успела затронуть только систему образования, однако была воспринята большинством без энтузиазма и даже настороженно.[25] Это дало А. Лукашенко возможность заработать дополнительные очки в глазах электората, инициировав возвращение русскому языку статуса второго государственного (а де-факто первого).

Как впоследствии отметил философ Алесь Антипенко, провал национально-демократической оппозиции был закономерным, поскольку для большинства населения проблемы культуры и языка просто не существует, культура и язык — это фоновые вещи. А национальные активисты сделали упор именно на них: «Адраджэньне как бы стало филологическим движением. А филологов и любителей филологии в любом обществе, как известно, слишком мало, чтобы создать нацию».[26]

Убедившись со временем, что государство не намерено оказывать поддержку расширению сфер применения белорусского языка, национальные активисты пересмотрели свою стратегию, сосредоточившись на постепенном создании в общем массиве социального анклавов, в которых белорусский язык себя легитимизирует и в конечном итоге выступает в них как основной. Такими сферами стали независимые СМИ, театр, литература, искусство и негосударственная система образовательных курсов (например, Беларускі калегіюм).

В результате сторонникам белорусизации удалось достичь определенных успехов. Во-первых, за 10 лет изменилось восприятие белорусского языка. Раньше на уровне масс отношение к белорусскому языку было, как к рудименту прошлого либо как к свидетельству «колхозности». Общим местом было убеждение, что на белорусском языке невозможно выразить всю полноту и сложность современности. Именно на эту публику играл А. Лукашенко, когда вскоре после своего избрания президентом в 1994 году заявил, что «по-белорусски нельзя выразить ничего великого» и «белорусский язык - бедный язык».

Последняя перепись населения, проведенная в 1999 году, показала интересные изменения в отношении людей к проблеме языка. Первоначально государство не планировало включать в опросные листы вопрос о родном языке (традиционно люди отвечают на него скорее по принципу языка этнических корней, а не языка, на котором общаются в каждодневной жизни). Другие «языковые» вопросы были сформулированы некорректно, а именно: на каком языке вы общаетесь в семье и каким еще языком вы владеете. В обоих случаях «язык» употреблялся в единичном числе (и это в условиях фактического и официального билингвизма!). Прицел переписи был понятен: максимально исключить из ответов белорусский язык, оправдав политику государства на сворачивание белорусизации.

Тем не менее, под напором общественности вопрос о родном языке был все-таки включен в опросные листы, а результаты ответов спутали государственным идеологам все карты. 73,7% населения назвали белорусский родным языком, почти 37% заявили, что используют его в качестве языка каждодневного общения.[27] По данным последней общесоюзной переписи в 1989 году эти показатели составляли 74,5% и 10,5% соответственно.[28] Результат получился неожиданным. Всем было понятно, что реальные цифры белорусскоязычных скромнее, просто на политический вопрос граждане Беларуси дали политический ответ, зафиксировав свое отношение к проблеме.

По некоторым признакам — расширение белорусскоязычного эфира, форсирование работы госкомиссии по реформе орфографии — этот голос был властью услышан. Определенной корректировке был подвергнут даже имидж самого президента. В 2002 году во время празднования Дня независимости А.Лукашенко произнес речь именно по-белорусски. А накануне Дня независимости 2007 года была запущена белорусскоязычная версия сайта главы государства. Комментируя это событие, пресс-секретарь А. Лукашенко Павел Легкий заявил: «У нас в стране два государственных языка, и нам не обязательно было иметь белорусскоязычную версию. Но мы решили пойти навстречу гражданам, которые хотели бы видеть сайт президента на белорусском языке».[29]

ЦИВИЛИЗАЦИОННАЯ ДИЛЕММА: ЕВРОПА VS РОССИЯ

Неотъемлемой частью доктрины национального возрождения изначально являлся тезис о необходимости «возвращения» в Европу. Россия, в свою очередь, рассматривалась как основной источник угрозы для только что обретенного суверенитета. Однако если Европа до последнего времени (вступления в ЕС Литвы, Латвии и Эстонии) являлась для большинства белорусов, скорее, далеким и абстрактным идеалом, нежели реальным центром притяжения, то Россия, напротив, была абсолютно понятна и близка, по инерции воспринималась как «старший брат» и естественный партнер.

Используя это фундаментальное различие, А. Лукашенко не раз обыгрывал своих политических соперников. Интеграция с Россией была одним из пунктов предвыборной программы Лукашенко в 1994 году, затем «интеграционные вопросы» неизменно присутствовали на референдумах 1995 и 1996 годов. Политическая практика, казалось бы, полностью соответствовала лозунгам официальной пропаганды. Первый союзный договор между Россией и Беларусью был подписан 2 апреля 1996 года. Чуть ли не ежегодно союзнические отношения еще больше укреплялись очередным актом.

Умело используя постимперские фантомные боли, характерные для новой России, А. Лукашенко преследовал сугубо прагматические цели. Во-первых, обеспечивал доступ белорусским товарам на российский рынок и поставки дешевых энергоносителей в Беларусь. Для экспортно-ориентированной и энергоемкой промышленности страны оба пункта имели принципиальное значение. Во-вторых, интеграционный сериал позволял сплачивать пророссийски настроенный электорат вокруг фигуры белорусского президента, не давая возможности другим политическим силам (например, оппозиционным коммунистам) собирать свой урожай голосов на этом поле. Наконец, до 1999 года у А.Лукашенко, по-видимому, были определенные иллюзии насчет возможности, используя слабое здоровье Бориса Ельцина, с помощью механизмов т. н. союзного государства «перескочить» на российское политическое пространство.

Кризис интеграционной политики так же закономерен, как и ее начало. После прихода к власти Владимира Путина стало очевидно, что, по крайней мере, до 2008 года президентское кресло в Кремле вакантным не станет. Новый хозяин Кремля ультимативно потребовал или отказаться от дотирования белорусской экономики, или обусловить продолжение этой политики передачей наиболее лакомых белорусских активов российским корпорациям. Для А. Лукашенко такое развитие интеграции фактически означало утрату контроля над важнейшими отраслями экономики и разрушение монополии на власть в стране.

С нач. 2000-х белорусское руководство начало целенаправленно отстраиваться от России. Первым шагом стало сворачивание общего символического пространства. В 1990-х в Беларуси не ограничивали вещание российских телеканалов. В итоге на один национальный белорусский канал в среднем телевизоре приходилось от 4 до 7 каналов российских. Кроме того, из-за низкого качества программ национального телевидения зрители предпочитали передачи российского производства. В итоге на протяжении 10 лет после распада «большой страны» сохранялось общее информационное пространство, российские события переживались белорусами как свои.

В 2002 году ситуация стала меняться. На частотах Первого канала начал функционировать Второй национальный канал, вместо ТВ–6 — музыкальный, на канале «Культура» заработал «Лад», на RenTV – СТВ (столичное телевидение). Одновременно эфирное время остальных российских каналов резко сократили (за счет дневного и ночного эфира). Постепенно начали ограничивать и новостное вещание. В одном из своих интервью тогдашний председатель Национальной государственной телерадиокомпании Егор Рыбаков прямо заявил, что выступает против «информационной экспансии российских телеканалов» и что нужно следовать опыту Украины в этой сфере.[30]

На совещании по идеологии 27 марта 2003 года по этому вопросу высказался и сам А. Лукашенко: «Белорусское телевидение должно находиться на переднем крае государственного строительства, формировать и вести за собой общественное мнение, а не только отражать его... Наш внутренний телепродукт должен быть высочайшего класса. Это не просто конкуренция, не просто информационное соперничество. Это — борьба идеологий. Не дай Бог проиграть в этой борьбе: лишимся самого святого — государственного суверенитета, национальной самобытности белорусского народа, его духовного стержня и нравственной опоры».[31]

Пересмотр восточного вектора внешней политики Беларуси не означал автоматического разворота в сторону Европы. Хотя ее роль как альтернативного центра притяжения и росла (по мере приближения границ ЕС и переориентации белорусской экономики на европейский рынок),[32] однако количество стойких сторонников «европейского выбора» фактически замерло в коридоре 30-40%. Зато количество тех, кто видит Беларусь равноудаленной от Европы и России, выросло за 4 года почти в 5 раз и в мае 2007 года впервые превысило число сторонников других позиций.

Если бы сегодня проходил референдум о выборе пути развития Беларуси, как бы Вы проголосовали? (в %)

Источник: НИСЭПИ, май 2007 г.[33]

Как видно из наложения диаграмм друг на друга, рост «изоляционистов» был получен за счет перетока от сторонников объединения с Россией и от тех, кто считает возможным одновременную интеграцию как с Востоком, так и с Западом.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

17 лет, прошедших с момента распада СССР, стали на постсоветском пространстве периодом интенсивного создания национальных государств. В значительной степени процесс национального строительства отстает от государственного, а его конкретные параметры пока нечетки из-за ожесточенной конкуренции различных моделей. Тем не менее, даже в таких проблемных, с точки зрения нациестроительства, странах как Беларусь, постепенно была преодолена советская инерция и сформирована привычка к самостоятельному развитию, без оглядки на «старшего брата», которым для всех когда-то являлась Россия. Эта тенденция будет только закрепляться по мере естественной смены поколений, рожденных в СССР.[34]

Еще одним фактором, который до сих пор не был определяющим для постсоветских стран, но значение которого в ближайшее время резко возрастет, является Европа. Для Украины, Молдавии и Беларуси непосредственное соседство с ЕС станет мощным катализатором дальнейших трансформаций и, несомненно, внесет свою лепту в определение вектора и содержания политических и социально-культурных процессов.

19 марта 2008 г.

[1] Марксистская парадигма по-прежнему явно либо имплицитно вплетена в учебные программы большинства гуманитарных наук.

[2] Еще в 1913 году в работе «Марксизм и национальный вопрос» Сталин предложил считать нацией исторически сложившуюся устойчивую общность людей, возникшую на базе общего языка, территории, экономической жизни, культуры и т.д. (Сталин. И.В. Сочинения. М., 1951–52. Т. 2 С. 296–297.)

[3] Тишков В.А. Национальности и национализм в постсоветском пространстве (исторический аспект) // Этничность и власть в полиэтничных государствах. М.: Наука, 1994. С. 27.

[4] Hroch M. Social Preconditions of National Revival in Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 1985. P. 22–24.

[5] Литвой тогда расширительно называли земли бывшего ВКЛ. В узком смысле Литвой являлась территория нынешней западной и центральной Беларуси, а современная Литва до конца XIX века называлась Жмудью или Жамойтью.

[6] Турук Ф. Очерк истории национального и революционного движения белоруссов. М: Типография Под/отдела Инвалидов, 1921. (репринт 1994). С. 9–10.

[7] Беларуская сацыялістычная грамада // Энцыклапедыя гісторыі Беларусі. Мн: Беларуская энцыклапедыя імя Петруся Броўкі, 1994. Т. 1. С. 410.

[8] Именно национальная газета, как убедительно показал на примере формирования американских государств Бенедикт Андерсон, создает время и очерчивает пространство «воображенного сообщества», которым и является нация. (Anderson B. Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London, New York: Verso, 1991. P. 62.)

[9] Беларуская Народная Рэспубліка // Энцыклапедыя гісторыі Беларусі. Т. 1. С. 388.

[10]Дубавец С. Падставы рацыянальныя нацыяналізму // Анталёгія сучаснага беларускага мысьленьня. Санкт-Петербург: Невский простор, 2003. С.118.

[11]В пик своей влиятельности в Верховном Совете 12 созыва (1990-1995) фракция БНФ насчитывала лишь около 30 депутатов из 300.

[12]Чобат А. Трансфармацыя беларускай нацыянальнай ідэі // Анталёгія сучаснага беларускага мысьленьня. Санкт-Петербург: Невский простор, 2003. С. 153.

[13] Оппозиция использует символику БНР — герб «Погоня» и бело-красно-белый флаг. В период с 1991 по 1995 они также выполняли функцию государственных символов Республики Беларусь. Однако в мае 1995 года А.Лукашенко инициировал референдум, в результате которого «Погоня» и бело-красно-белый флаг были заменены на видоизмененную символику БССР.

[14] Оппозиция отмечает два Дня независимости: 25 марта (годовщина провозглашения независимости БНР) и 27 июля (годовщина принятия Декларации о суверенитете Республики Беларусь). Последний день являлся государственным праздником до ноября 1996 года, когда А.Лукашенко через референдум перенес День независимости на 3 июля (годовщина освобождения Минска от немецких оккупантов).

[15] Цит. по: «Згода» №42 (220). 26.10. – 2.11.2001.

[16]«Згода» №42 (220). 26.10. – 2.11.2001.

[17] Чобат А. Трансфармацыя беларускай нацыянальнай ідэі // Анталёгія сучаснага беларускага мысьленьня. С. 153.

[18]«Наша ніва» № 7 (269). 15.02.2002.

[19] Цит. по: http://www.charter97.org/bel/news/2007/06/29/prizyv

[20] В советской идеологии ВОВ выполняла важнейшую интегративную задачу — сплачивала «дружную семью» исторически и культурно непохожих народов, для которых война действительно стала общим трагическим и героическим опытом. В БССР символическое значение ВОВ было многократно усиленно, в результате чего понятия Беларусь и «республика-партизанка» в массовом сознании стали практически неразделимы.

[21] Выступая перед студентами Белгосуниверситета с лекцией «Исторический выбор Республики Беларусь» весной 2003 года, А.Лукашенко сказал: «Если говорить о белорусском государстве, моя точка зрения однозначна... Наше белорусское государство существует с 1 января 1919 года, со времени образования БССР». («Народная воля», 30.04.2003).

[22] Подробнее об этом см.: Эканaмiчная гiсторыя Беларусi. Мн., 1993, с. 264.

[23] http://www.president.gov.by/press10674.html

[24] Истоки подобной позиции можно найти у Франтишека Богушевича, который в конце XIX века завещал потомкам: «Не пакідайце ж мовы нашай беларускай, каб ня ўмёрлі!» («Не оставляйте нашего белорусского языка, чтобы не умереть»).

[25] Необходимо оговориться, что в силу белорусской специфики языковой вопрос разделяет нацию не по этническому принципу, как это происходит в других странах, но самым парадоксальным и асимметричным образом. По данным социологических исследований большая часть белорусскоязычного электората, живущая в сельских районах, поддерживает русскоязычного Александра Лукашенко. И наоборот, говорящая с народом по-белорусски демократическая оппозиция находит отклик и поддержку, прежде всего, в русскоязычной городской среде.

[26]«Згода» №50 (228). 22–29. 12.2001.

[27]«Наша слова» № 10, 1999 г.

[28] Национальный состав населения РБ и распространение языков. Статистический сборник. Т. 1. Мн., 2001. С. 210.

[29] http://www.charter97.org/bel/news/2007/06/29/znaet

[30]«Звязда» № 254 (24633). 29.10.2002.

[31] Цит. по сообщению ИА БелаПАН // http://www.bdg.by/news/news.htm?41903,1

[32] Товарооборот Беларуси со странами ЕС в 2007 г составил 32% от общего товарооборота страны. При этом объем экспорта в ЕС почти в 2 раза превышает объем импорта.

[33] https://eurasianhome.org/xml/t/socials.xml?lang=ru&nic=socials&pid=27

[34] Подтверждение этому можно найти в результатах исследования, проведенного ВЦИОМом, по случаю 15-й годовщины распада СССР. Лишь 14% белорусской молодежи в возрасте от 18 до 24 лет сожалеют о распаде СССР, не сожалеют 53%. В старшем поколении о распаде СССР сожалеет 81% // https://eurasianhome.org/xml/t/socials.xml?lang=ru&nic=socials&pid=19